Автор: Иерей Филипп Парфенов 

Позвонили мне вчера вечером из храма Всех Святых в Красном Селе, где я когда-то начинал свою регулярную церковную жизнь в качестве певчего. Сейчас как раз там недалеко живу, так что с о. Артемием Владимировым, настоятелем, отношения поддерживаем.

Иногда от него поступают просьбы, если у меня есть свободное время, помочь, съездив на какую-нибудь требу, когда он сам загружен и не может. Так случилось и на сей раз: надо будет сегодня срочно окрестить одного 12-дневного младенчика, который в реанимации и без сознания.

Почему-то эта ночь прошла бессонной. Нахлынули всякие мысли и воспоминания. Вообще, разная бывает бессонница. Она может быть выматывающей, а может… и принести какую-то свежесть и вдохновение. Сейчас я бодр, как будто хорошо всю ночь поспал (и такое бывает со мной совсем нечасто), зато сколько мыслей буквально распирает сердце, и так хочется ими поделиться, дорогие друзья-читатели!

Прежде всего вспомнилось одно крещение, тоже младенческое и в реанимационном боксе роддома, которое мне довелось совершить 12 лет назад в Чите как раз в эти самые послепасхальные дни конца апреля – начала мая (первом месте моего служения). Помню обратившегося ко мне военного, Станислава, моего возраста, у которого новорожденной его дочке Маше врачи не оставляли практически никаких шансов на дальнейшую жизнь. Была, впрочем, ниточка небольшой надежды, но в лучшем случае грозило всё дальнейшей пожизненной инвалидностью. Я покрестил ее прямо в боксе, «страха ради смертного», проникшись полным и искренним сочувствием и переживанием за отца. В момент окропления увидел взгляд этого младенчика. Маша слегка повернула ко мне головку, моргнула как будто в знак благодарности! Трогательное, непередаваемое ощущение…

В тот же день ближе к вечеру, помню, пошел прогуляться по хорошей погоде на сопки ближе к окраине города. Было много разного хлама, мусора, сквозь который там и сям пробивались местные забайкальские подснежники-первоцветы своими синими нежными чашечками. Зацветал багульник… Снова тронула вся обстановка вокруг: подумалось, что эти рождающиеся на наш свет белый младенчики, такие хрупкие, беззащитные, - прямо как вот эти первые весенние цветочки, пробивающиеся несмотря ни на что сквозь этот хлам и мусор нашей жизни, оставленный взрослыми! Ну как, например, здесь… И ведь пробиваются, и выживают!

Впоследствии оказалось, что младеница Мария, несмотря на все неблагоприятные прогнозы, не только выжила, но и стала вполне успешно развиваться. Прошло года два, и у меня потерялась связь со Станиславом. Надеюсь, что все у него с дочкой нормально сейчас.

Впоследствии мне довелось совершить много разных детских крещений в той же Чите, но вот это, уникальное в своем роде, запомнилось на всю жизнь в мельчайших подробностях. Вообще, вопрос об обоснованности или бессмысленности крещения младенцев может решаться и проясняться именно в таких вот редких ситуациях. И вовсе не на богословско-схоластическом уровне.

В древней Церкви был разный взгляд на это крещение, местами даже противоположный. На Западе, вследствие более юридического склада ума христиан, воспитанных в римской цивилизации, довольно быстро детское крещение распространилось, поскольку считалось, что без предварительного и необходимого условия рождения «водою и духом» в Царство Божие доступ туда будет закрыт в том числе и младенцам, наследующим природу ветхого Адама. На Востоке младенческое крещение укоренилось существенно позже, его принимали в сознательном зрелом возрасте, а нередко и в преклонных годах перед смертью. Значит, страх того, что с младенцем произойдет что-то непредвиденное, непоправимое, в результате чего он уйдет из жизни некрещеным, не был преобладающим среди восточных христиан, хотя уже свят. Григорий Богослов писал, что если есть возможность, то лучше не откладывать, и уже допускать ко крещению детей, начиная с трехлетнего возраста как порога сознательности (можно вспомнить пример Богоматери, родители которой ввели Ее во храм именно в трехлетнем возрасте, пусть даже многие черты этого рассказа протоевангелия Иакова считаются легендарными).

А сейчас небольшое отступление.

В нашей жизни одни и те же в точности слова, одни и те же действия, молитвы, намерения, труды и т.д. могут быть наполнены глубоким смыслом, а могут быть совершенно бессмысленными и суетными. ОДНИ И ТЕ ЖЕ! Отчего же это зависит? Ответ на этот вопрос будет обусловлен тем, что каждый из нас считает смыслом жизни и в чем его видит. Так вот, только любовь может всю жизнь человека в целом и разные ее периоды и детали в частности наполнить этим смыслом. Что смысл жизни в Боге и вере в Него – это избитая общая фраза, за которой, увы, часто мало что для многих людей раскрывается. Но только если мы исполняемся любовью Божией хотя бы чуть-чуть, если мы реализуем эту любовь в общении, если мы любим других и сами любимы другими, тогда нет большего счастья в этой жизни и нет большего в ней смысла, при условии, естественно, двуединства в исполнении этой заповеди о любви («Возлюби Бога всем сердцем, всей душой, всем разумением твоим, и ближнего своего, как самого себя»). Правда, последующая аскетическая литература указывала не без оснований, что такая любовь – цель и венец всей христианской жизни, а начинать надо со страха Божия, с покаяния и смирения. Но здесь необходимо добавить, поскольку это часто в истории упускалось многими, что любовь как цель должна сопровождать христианина НА ВСЕХ ПУТЯХ ЕГО ЖИЗНИ! И на начальном, более покаянном и подзаконном, и на серединном, и на конечном, уже близком к совершенству. Иначе есть риск дегенерации аскезы как таковой и всего остального в церковной жизни. Если вбить себе в голову, что подлинно христианская любовь не для меня, что я еще и покаяния не начинал, и страха Божия у меня нет (тут еще что под самим страхом понимать, есть ведь уродливый и калечащий страх, убивающий на корню хрупкие ростки веры), то сама любовь никогда и не будет достигнута, ни на каких путях! «По вере вашей да будет вам»… Вообще, неустанная дьявольская работа в мире сем заключается как раз в сеянии неверия в любовь Божию и неверия в самих себя, что мы, христиане, к ней призваны. Под разными предлогами. И волне справедливыми и убедительными в том числе: что само слово «любовь» в нашей жизни профанировано, обесценено, опошлено, что оно имеет множество разных оттенков, в том числе весьма земных или даже просто низменных (в греческом языке хоть нашему слову «любовь» соответствуют несколько разных слов со своими оттенками – «агапи», «сторги», «филия», «эрос»…). Сами православные, увы, почти ничего не делали в последнее время для возвращения божественного измерения понятию любви, поскольку с нашей стороны говорилось много правильных слов, не подкрепленных делами. «По плодам их узнаете их». Правильные и красивые слова о любви без внутреннего содержания и силы суть обыкновенное празднословие, за которое придется давать ответ (см. Мф. 12, 36).

Это имеет прямое отношение ко всем священнодействиям церковным, в том числе ко крещению младенцев. Хрупкие беззащитные младенчики нуждаются в нашей любви с самых первых минут жизни на подсознательном уровне. В этом плане молитва Церкви о них более чем уместна. Но что есть Церковь в данном случае как не мы сами, как не те, кто этого младенчика окружают с самого начала? Молитва Церкви в данном случае это вовсе не механическое чтение имен по запискам каким-нибудь священнослужителем, которому эти сотни и тысячи имен ни о чем не говорят. Это когда за младенца молится ну если не вся церковная община (это уже идеал, во многом недостижимый для нас сегодня), то по крайней мере кто-то из членов его семьи, включая восприемников, безусловно, и священнослужителя, совершившего крещение. Но и молиться ведь можно по-разному одними и теми же словами, следовательно, без живой любви конкретных членов Церкви здесь всё сразу обессмысливается. Тогда всё это священнодействие превращается в условный ритуал, граничащий с обыкновенным суеверием. И нет в таком случае ничего более соблазнительного, чем наши православные крестины, как писал о наших массовых приходских крещениях, например, свящ. Сергий Желудков. Действительно, большей частью в летнее время храм или баптистерий набивается народом, где зачастую душно, младенцы визжат; молитвы священника, по инерции читающего скороговоркой чинопоследование, никто не слышит, а взрослые, принесшие своих детей крестить, чаще всего с трудом могут обосновать свои мотивы, поскольку сам институт церкви ими рассматривается чаще всего как комбинат ритуального обслуживания, в который немало священнослужителей в последние века его небезуспешно превратило. Как пишет о. Александр Борисов в своей книге «Побелевшие нивы», «родители, желавшие крестить своих детей, на вопрос "зачем?" давали самые неожиданные ответы: "чтобы был крещеный", "у меня есть крестные, вот и у сына будут", "а то бабушка сидеть с ребенком отказывается, - не буду, говорит, с вашим нехристем нянчиться", "чтобы по ночам не плакал", "чтобы не писался" (!).

Практически все утверждали, что воспитывать детей в вере не собираются. При этом, если разговор сложится доверительно, большинство, не называя это верой в Бога, все же признают, что "что-то есть". При этом обычно утверждают, что ребенок и без религиозного воспитания, когда вырастет, "сам разберется", во что ему верить. Очевидно, вера ребенка, когда он вырастет, также не поднимется выше родительского "что-то есть"».

Итак, налицо вера в самодовлеющий ритуал и одновременно неверие в любовь Божию, спасающую и хранящую младенцев! Неужели Христос, Сам призывавший «пустите детей приходить ко Мне» и возлагавший руки на некрещеных еврейских младенцев, отвергнет кого-то из последующих родившихся, но безвременно ушедших из жизни «малых сих» в Царстве Своем только по причине того, что над кем-то из них не были прочитаны соответствующие молитвы чинопоследования и не было совершено троекратное погружение в воду?... Но все прояснится, если в свете настоящей христианской любви посмотреть на это же самое священнодействие. У Бога-Троицы как совершенной любви в нашем материальном мире нет других рук, кроме наших. Мы сами призваны быть проводниками Его любви здесь и сейчас. В таком случае, слово молитвы под сенью креста о младенце, приправленное любовью со стороны ближайшего его окружения, как в данном священнодействии, так и по мере последующего возрастания ребенка, не пропадет даром и не останется тщетным в Господе, даже если в сознательном возрасте ему не дано будет живой глубокой веры в сочетании с членством в конкретной общине . И не столь важна форма в данном случае, сколько сама суть, заключающаяся в приобщении младенца божественной энергии, действие которой предполагается не только в церковных таинствах, но и через нас самих! Не случайно святой Франциск молился: «Господи, сделай меня орудием мира Твоего. Там, где ненависть, дай мне сеять любовь; Там, где обида — прощение; Там, где сомнение — веру; Там, где отчаяние — надежду; Там, где тьма — свет; И там, где печаль — радость». И если младенцу с первых месяцев его жизни не открывать окружающими взрослыми этот мир и любовь, которые свыше, то сможет ли он сам в дальнейшем быть мирным в Духе и жить по любви? Конечно, бывают и чудеса, и исключения, но ведь не на них основывается общепринятая церковная практика. Тогда вне воспитания в любви Господней крещеных детей какой в этой практике смысл?

Впрочем, есть своя относительная правда и в редуцированном более формальном и законническом подходе. Нельзя никакое церковное таинство ставить в зависимость от личной духовной высоты как его совершителя, так и тех, кто его воспринимает. Благодать дается даром, не за заслуги кого-то из них, а по вере Церкви. Правда, если под Церковью понимать приход, куда приходишь от случая к случаю и тут же из него уходишь, проблема не устраняется. Без живой веры и любви прибегающих к приходским услугам совершенное таинство превращается в условный и суеверный магический ритуал. Тогда здесь можно говорить о посеянном семени, которое не дало плода (сравним с притчей о сеятеле у Мф. 13, 4-7). Правда, остается еще вариант: семя сохранилось целым, но не проросшим, поскольку не было для этого прорастания благоприятных условий («если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода», - Ин. 12, 24). И тогда остается покаяние как «второе крещение» уже для взрослых, детское крещение которых никакой роли в их жизни не сыграло. При приобщении человека к божественной вечности, здесь и теперь, само время может быть обращено вспять, и тогда бессмысленное прошлое тоже может стать наполненным и осмысленным в том случае, если изменяется внутри себя настоящее. Только в этом ключе и можно говорить о «едином крещении во оставлении грехов», когда сам по себе этот член Символа Веры давно уже превратился из догмата в проблему.